Почему мы не крылаты, как птицы? Размышлял мальчик, наблюдая за орлом, зависшим в поднебесье. О чем думал царь высоты – неведомо, но то, что он видел, достойно описания. Подобно слезе на морщинистой щеке пустыни, раскинулся оазис. Древний, как память песков. Освященный бесчисленными возгласами счастья добредших до его ключей путешественников.
Щит Озириса – пристанище Нум. Толстые, высокие пальмы с масляно-блестящими листьями – каждый способен укрыть лежащего с головы до ног. Сотни птиц, вспархивающих с зеленого занавеса, оглушающих своими трелями. Их враги – яркие, с разводами под цвет стволов, змеи. Всякая мелкая живность: стрекочущая, мельтешащая или прячущаяся в норы.
Оазис похож на лоскутное одеяло, брошенное Создателем в пустыне. Островки джунглей, окруженные саванной. Столетия спустя его площадь сильно сократится. Лиходей-ветер крупинка за крупинкой наметает бледно-желтые, слепящие глаза барханы. Но пока два дня пешего пути требуется, чтобы пересечь его в самом узком месте. Древние обычаи охраняют место от посягательств. Кара за срубленную пальму – рука, за пересушенный родничок – смерть. Откупиться золотом нельзя, оно не спасет от песка.
Сегодня праздник: у Мареди, так называют правителя Нума, родился сын. Шесть дочерей на выданье, как изысканные цветы, украшают его шатры. Сколько пролито масла, сожжено сандала в кумирне, чтобы задобрить богов. И вот – свершилось! Третья молодая жена выносила наследника. В честь сына, в ее честь с вечера и до рассвета будут танцы, песни, местное фруктовое пиво и редкое вино.
Жара спала. Небо тускнело, у горизонта наливаясь алым. На родине Иешуа наблюдал необычную расцветку облаков на закате. Золото, переходящее в оранжевый, пурпурный. Серые провалы, дымчатые разрывы, похожие на овечью шерсть волокна. Тут же небо – ясное, часа не прошло, как алый стал густеть в индиго. Проступили звезды. Частые, как галька на морском берегу. Крупные мерцающие светильники подножия Божественного престола. Серебряная тарелка луны кажется такой близкой, будто хороший лучник способен задеть ее стрелой.
Путешественники, нашедшие в оазисе приют, стали собираться на широкой, овальной формы, поляне. Мелкая жесткая трава создавала впечатление огромного ковра. Нарядные воины привязывали факелы и плошки к высоким шестам, стелили полотнище голубого цвета, ставили всякую снедь. Скоро зажгут огни, музыканты задуют в рожки, ударят в маленькие барабанчики, танцовщицы будут услаждать взор извивами украшенных лишь золотыми браслетами тел.
Лучшие рабыни-танцовщицы – персиянки и женщины далекой Индии. Они гибки, как змеи, быстры, как лани, искусны в любви. Их охраняют как редкие жемчужины, прелесть которых продлится недолго. Воспитанницы языческих храмов, с младенчества обученные ублажать взор, слух, тело хозяина, редко познают даже кратковременное счастье. Наверное, поэтому хитрость и коварство рабынь – обратная сторона привитой покорности.
Иосиф не хотел принимать участие в торжестве язычников, но отказать властителю оазиса побоялся. Иешуа останется с матерью, а он с двумя другими иудеями пойдет, окажет уважение и по возможности быстрее улизнет. В разгар веселья это будет сделать несложно. Нас том и остановились.
Этот человек привлек к себе внимание, как только прибыл. Высокий и статный перс, одет и причесан на римский манер. С ним явно слуга, маленький, хромой, непонятного племени, два раба нубийца, вооруженные до зубов и выглядящие как закаленные воины.
Судя по всему, незнакомец – знатный вельможа или богатый наследник, путешествующий налегке в свое удовольствие. Держался просто и с достоинством. Почтил кумирни уважаемых в оазисе богов, одарил Мареди и его близких, побеседовал с купцами, даже удостоил вниманием иудейских беженцев. Свободно говорил на арамейском, греческом и латыни, что помогло ему сойтись с неразговорчивым Флавием, философом из Рима. Последний, пресыщенный жизнью патрициата, решил всерьез заняться поиском истины и даже составить описание истории и быта народов некоторых римских провинций. Как оказалось, оба путешественника направлялись в храм Софии в надежде приобщиться к мудрости крупнейшей в эйкумене библиотеки и попасть на лекции великого Бенареса.
Вечер плавно перетек в ночь. Освежающую долгожданной прохладой, услаждающую ароматом раскрывшихся нежных, боящихся солнца цветов. Факелы, потрескивающие и брызгающие огненными капельками вспыхнувшей смолы, плошки с толстыми фитилями, опущенными в масло, – десятки огней сомкнули освещенную область. Люди опускались на некое подобие войлочных подушек, явно копирующих римские, доставали принесенные с собой ложки, двузубые вилки и ножи. Местные ели руками и костяными палочками. На холстах лежали плетеные чашки и миски, тарелки обожженной глины украшали угол знатных гостей. У самого Мареди, Мельхиора, Флавия и Скила, крупного землевладельца из Египта, посуда была из золота и керамики.
Праздник удался. Старания музыкантов, достаток местного пива и очарование ночи превратили его в чарующее действо. В честь Мареди купец Исфат позвал своих рабов-жонглеров. Изумленные гости следили, как, отражая огни факелов, взлетают и кружатся в воздухе медные булавы, а потом и сами факелы рисуют огненные ленты на фоне звезд. Даже чопорные иудеи разевали, как дети, рты и хлопали себя по коленям. Не успели удалиться циркачи, как на их место выбежали девушки, едва прикрытые полупрозрачными хитонами. Их коричневые, натертые маслом тела блестели, не уступая блеску браслетов и диадем. Музыканты смолкли. Потом ударили в барабаны. Сперва медленно и негромко, но все более и более ускоряя ритм. Танец завораживал. Звериный, ломающий все барьеры эрос, как ненасытный змей, извивался в движении гибких тел. Иудеи закрыли лица, прочие, раскрасневшись и обливаясь потом, не могли отвести взгляд. Бой барабанов резко прервался и окаменевших танцовщиц под крики восхищения забросали монетами. Мальчик-раб в белоснежном халате и тюрбане ловко собрал их в кожаный мешочек.
– Ай да Исфат! Потешил, так потешил, – растроганный Мареди стащил с указательного пальца перстень с крупным граненым рубином и протянул польщенному купцу.
Во время столь захватывающих зрелищ достойные мужи, сидящие во главе стола, не обращая ни на что внимания, увлеклись спором. Впрочем, правитель вскоре присоединился к ним, пресыщенным, как и умудренным жизнью, высшее наслаждение – игра изощренного ума.
Флавий – блондин и альбинос, своим хрупким сложением мог бы поспорить с изнеженной аристократкой, а витиеватостью и изысканностью речи – с сенатором. Впрочем, его хрупкость, не производила впечатления болезненности и слабости, как и речь не отдавала хитростью и лицемерием. Будущий историк ловко уворачивался от провокационных вопросов, касающихся политики Палантина. Возможно, лично ему претила позиция правящего дома, но как римский гражданин и патриций он защищал честь цезаря как свою собственную.
Мареди – статный мужчина с оливковой кожей, волосами и бородой, окрашенными хной и заплетенными в косички, пронзительными темно-карими глазами, тонким орлиным носом под массивным, изрезанным вертикальными морщинами лбом, производил впечатление человека волевого и бесхитростного. Последнее, однако, не соответствовало действительности. Вождь оазиса был весьма дипломатичен, на редкость образован, о чем сказали бы заглавия купленных в Александрии книг. Но это не мешало разделять заблуждения своего жестокосердного века.
Мельхиор – человек «в себе», загадка для окружающих, мягко улыбался и больше слушал, чем говорил. Слова его, как хороший цемент, соединяли кирпичи высказываний в крепкое здание взаимного уважения.
– Флавий, разве Вечный город не видит бессмысленности северных кампаний? Грубые варвары не умением, так числом обескровили лучшие легионы, в то время как на востоке точат мечи! – Мареди откровенно улыбался.
– При всем безмерном уважении к Вам, достопочтенный, – последовал ответ Флавия, – возражу. Олово, корабельный лес, меха, рабы для наших цирков пока оправдывают вложения. Армия не должна расслабляться, а держать крупные силы в Италии и Греции… на кормах сенаторов… зачем? Наш божественный цезарь не забывает о Востоке и направление в Сирию трехтысячной конницы – лучшее тому подтверждение. К тому же я слышал, протектор Александрии просил пару манипул… Думаю, он их получит.
Не успел Флавий закончить речь, как Мареди отвлек юркий человечек из его свиты. Повинуясь разрешающему жесту, он подошел к своему господину и, склонившись, зашептал что-то на ухо. Судя по тому, как у правителя взлетели, а потом сошлись брови, новость поразила его. Человечек, прижав руки к груди и опустив голову, ждал ответа.
– Уважаемый Мельхиор, – Мареди повернулся к своим визави, – как вы думаете, что должен сделать хозяин с испорченной вещью?
– Это говорящая и чувствующая вещь?
– К сожалению, да… И очень красивая… к тому же праздник.
– А взглянуть на нее можно?
– Почему бы и нет, если бы не странности поведения, мы все насладились бы ее танцем, – правитель в непритворном огорчении вздохнул.
– Что ж, надеюсь, Флавий простит меня, – Мельхиор поднялся.
– Нас – мы ненадолго отлучимся, – Мареди дал знак своим воинам, – веселитесь, наслаждайтесь беседой, пусть ничто не испортит нам этой ночи.
Чем дальше они удалялись от поляны, приютившей на своей широкой ладони столько людей, тем таинственнее становилась природа оазиса. Шум от музыки и смеха утих, пространство наполнили другие звуки. Треск от горящих факелов, идущих впереди воинов, пение цикад, вопли ночных птиц и охотящихся зверей. Мягкий ветерок обдувал разгоряченные застольем тела, шелестел листвой, пробегал по высокой траве. Тропа становилась уже, стволы пальм смыкались теснее, лианы оплетали их, создавая живую изгородь. Иногда в темноте сверкали отражением огней чьи-то глаза. Хруст, свист, неясные колыхания настораживали, заставляя переходить на упругий, крадущийся шаг. Горожанин вспомнил бы богов и куретов, охраняющих путников, и сетовал бы на рок, забросивший его в этот дикий край. Мельхиор же шагал, пребывая в безмятежности младенца, зная, что более тихого и мирного места не найдешь и в месяце пути окрест.
– Уже близко, – правитель шел, погруженный в глубокие раздумья.
Повернувшись к путешественнику, сверкнул белками глаз, улыбнулся и, протянув руку, коснулся плеча.
– Я не отношусь к людям, как к вещам, и рабов не держу. Это сказано для прочих. Девушку отдали в качестве выкупа за своего главаря разбойники. По нашим законам она пленница. Отпустить ее я не могу, не позволяет обычай, продать тоже.
– А подарить?
Мельхиор постарался, чтобы голос звучал равнодушно и небрежно.
– Подарить могу, но это очень дорогой подарок… Его достоин разве только цезарь.
– Возможно, но у цезаря много женщин со всей экумены, его не удивишь. Я везу книгу, о которой спрашивал император, хотел подарить Александрийскому храму Софии, но, познакомившись с Вами, изменил решение. Это письма стоика Сенеки своему ученику Люцилию. Первый список, библиографы клянутся, что он – бесценная реликвия.
– Неужели мудрый Мельхиор решил скрасить дни правителя захолустного оазиса, человека, живущего посреди пустыни, на задворках империи? Это странно… Неужели человеколюбие движет тобой? Или что иное?
Мареди остановился и с иронией взглянул на собеседника.
– Каприз или наитие, – не моргнув глазом, ответил Мельхиор.
Продолжение
Свежие комментарии